— "Ишь ты, — думаетъ Додя. — Навѣрное, боится побольше-то взять: мама такъ по рукамъ и хлопнетъ за это. Или просто задается, что камни въ печени. Рохля".
Подаютъ знаменитые долгожданные блины. Всѣ со звѣрскимъ выраженіемъ лица набрасываются на нихъ. Набрасывается и Додя. Но тотчасъ же опускаетъ голову въ тарелку и, купая локонъ темныхъ волосъ въ жидкомъ маслѣ, горько плачетъ.
— Додикъ, милый, что ты? Кто тебя обидѣлъ?!.
— Бли… ны…
— Ну? Что блины? Чѣмъ они тебѣ не нравятся?
— Такіе… круглые…
— Господи… Такъ что жъ изъ этого? Обрѣжу тебѣ ихъ по краямъ, — будутъ четырехугольные…
— И со сметаной…
— Такъ можно безъ сметаны, чудачина ты!
— Такъ они тѣстяные!
— А ты какіе бы хотѣлъ? Бумажные, что ли?
— И… не сладкіе.
— Хочешь, я тебѣ сахаромъ посыплю?
Тихій плачъ переходить въ рыданіе. Какъ они не хотятъ понять, эти большіе тупоголовые дураки, что Додѣ блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человѣкъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить.
Плачетъ Додя.
Боже! Какъ это все красиво, чудесно началось — все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада — и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.
Гости разошлись.
Измученный слезами, Додя прикурнулъ на маленькомъ диванчикѣ. Отыскавъ его, мать беретъ на руки отяжелѣвшее отъ дремоты тѣльце и ласково шепчетъ:
— Ну, ты… блиноѣдъ африканскій… Наплакался?
И тутъ же, обращаясь къ отцу, перебрасываетъ свои мысли въ другую плоскость:
— А знаешь, говорятъ, Антоновски получалъ отъ Мразича оскорбленіе дѣйствіемъ.
И, подымая отяжелѣвшія вѣки, съ усиліемъ, шепчетъ обуреваемый пріобрѣтательскимъ инстинктомъ Додя:
— Хочу, чтобы мнѣ было оскорбленіе дѣйствіемъ.
Тихо мерцаетъ въ дѣтской красная лампадка. И еще слегка пахнетъ всепроникающимъ блиннымъ чадомъ…
Обращая взоръ свой къ тихимъ розовымъ долинамъ моего дѣтства, я до сихъ поръ испытываю подавленный ужасъ передъ Страшнымъ Мальчикомъ.
Широкимъ полемъ разстилается умилительное дѣтство — безмятежное купанье съ десяткомъ другихъ мальчишекъ въ Хрустальной бухтѣ, шатанье по Историческому бульвару съ цѣломъ ворохомъ наворованной сирени подмышкой, бурная радость по поводу какого нибудь печальнаго событія, которое давало возможность пропустить учебный день, "большая перемѣна" въ саду подъ акаціями, змѣившими золотисто-зеленыя пятна по растрепанной книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, дѣтскія тетради, радовавшія взоръ своей снѣжной бѣлизной въ моментъ покупки и внушавшія на другой день всѣмъ благомыслящимъ людямъ отвращеніе своимъ грязнымъ пятнистымъ видомъ, тетради, въ которыхъ по тридцати, сорока разъ повторялось съ достойнымъ лучшей участи упорствомъ: "Нитка тонка, a Ока широка" или пропагандировалась несложная проповѣдь альтруизма "Не кушай, Маша, кашу, оставь кашу Мишѣ", переснимочныя картинки на поляхъ географіи Смирнова, особый сладкій сердцу запахъ непровѣтреннаго класса — запахъ пыли и прокисшихъ чернилъ, ощущеніе сухого мѣла на пальцахъ послѣ усердныхъ занятій у черной доски, возвращеніе домой подъ ласковымъ весеннимъ солнышкомъ, по протоптаннымъ среди густой грязи, полупросохшимъ, упругимъ тропинкамъ, мимо маленькихъ мирныхъ домиковъ Ремесленной улицы, и, наконецъ, — среди этой кроткой долины дѣтской жизни, какъ нѣкій грозный дубъ возвышается крѣпкій, смахивающій на желѣзный болтъ, кулакъ, вѣнчающій худую, жилистую, подобно жгуту изъ проволоки, руку Страшнаго Мальчика.
Его христіанское имя было Иванъ Аптекаревъ, уличная кличка сократила его на "Ваньку Аптекарѣнка", a я въ пугливомъ кроткомъ сердцѣ моемъ окрестилъ его: Страшный Мальчикъ.
Дѣйствительно, въ этомъ мальчикѣ было что-то страшное; жилъ онъ въ мѣстахъ совершенно неизслѣдованныхъ — въ нагорной части Цыганской Слободки; носились слухи, что у него были родители, но онъ, очевидно, держалъ ихъ въ черномъ тѣлѣ, не считаясь съ ними, запугивая ихъ; говорилъ хриплымъ голосомъ, поминутно сплевывая тонкую, какъ нитка, слюну сквозь выбитый Хромымъ Возжонкомъ (легендарная личность!) зубъ; одѣвался же онъ такъ шикарно, что никому изъ насъ даже въ голову не могло придти скопировать его туалетъ: на ногахъ рыжіе, пыльные башмаки съ чрезвычайно тупыми носками, голова вѣнчалась фуражкой, измятой, переломленной въ неподлежащемъ мѣстѣ, и съ козырькомъ, треснувшимъ посрединѣ самымъ вкуснымъ образомъ.
Пространство между фуражкой и башмаками заполнялось совершенно выцвѣтшей форменной блузой, которую охватывалъ широченный кожаный поясъ, спускавшійся на два вершка ниже, чѣмъ это полагалось природой, a на ногахъ красовались штаны, столь вздувшіеся на колѣнкахъ и затрепанныхъ внизу, — что Страшный Мальчикъ однимъ видомъ этихъ брюкъ могъ навести панику на населеніе.
Психологія Страшнаго Мальчика была проста, но совершенно намъ, обыкновеннымъ мальчикамъ непонятна. Когда кто-нибудь изъ насъ собирался подраться, онъ долго примѣривался, вычислялъ шансы, взвѣшивалъ и, даже все взвѣсивъ, долго колебался, какъ Кутузовъ передъ Бородино. А Страшный Мальчикъ вступалъ въ любую драку просто, безъ вздоховъ и приготовленій: увидѣвъ не понравившагося ему человѣка или двухъ или трехъ, — онъ крякалъ, сбрасывалъ поясъ и замахнувшись правой рукой такъ далеко, что она чуть его самаго не хлопала по спинѣ, бросался въ битву.
Знаменитый размахъ правой руки дѣлалъ то, что первый противникъ летѣлъ на землю, вздымая облако пыли; ударъ головой въ животъ валилъ второго; третій получалъ неуловимые, но страшные удары обѣими ногами… Если противниковъ было больше, чѣмъ три, то четвертый и пятый летѣли отъ снова молніеносно закинутой назадъ правой руки, отъ методическаго удара головой въ животъ — и такъ далѣе.