Чудеса в решете - Страница 35

Иногда мы, большіе, взрослые люди, бородатые, усатые, суровые, съ печатью важности на лицѣ, вдругъ ни съ того, ни съ сего становимся жалкими, безпомощными, готовыми расплакаться отъ того, что мама уѣхала въ гости, a нянька ушла со двора, оставивъ насъ въ одиночествѣ въ большой полутемной комнатѣ.

Жалко намъ себя, тоскливо до слезъ, и кажется намъ, что мы одиноки и заброшены въ этомъ странно молчащемъ мірѣ, ограниченномъ четырьмя сумрачными стѣнами.

Почему-то это бываетъ въ сумерки праздничнаго дня, когда всѣ домашніе разбредаются въ гости или на прогулку, a вы остались одинъ, и долго сидите такъ, безъ всякаго дѣла. Забившись въ темный уголъ комнаты и остановивъ пристальный взглядъ на двухъ свѣтло-сѣрыхъ четыреугольникахъ оконъ, сидите вы съ застывшими, какъ холодная лава, мыслями — тихій, покорный и безконечно одинокій.

Замѣтьте: въ это время непремѣнно гдѣ-то этажомъ выше, робкія женскія руки трогаютъ клавиши рояля, и вы вливаете свою застывшую грусть въ эти неувѣренные звуки и эти неувѣренные звуки крѣпко сплетаются съ вашей грустью. Мелодія почти не слышна. До васъ доносится только отчетливый аккомпанементъ, и отъ этого одиночество еще больше. Оно, впрочемъ, отъ всего больше — и отъ того, что улица за сѣрыми окнами дремлетъ, молчаливая, и отъ того, что улица вдругъ оглашается недоступной вашему сердцу рѣчью двухъ невѣдомыхъ вамъ пѣшеходовъ, отчетливо стучащихъ четырьмя ногами и двумя палками по заснувшимъ тротуарнымъ плитамъ.

— …А что же Спирька на это сказалъ?

— Вотъ еще стану я считаться съ мнѣніемъ Спирьки этого дурака, который…

И снова вы застываете, одинокій, такъ и не узнавъ, что сказалъ Спирька и почему съ мнѣніемъ Спирьки не слѣдуетъ считаться? И никогда вы ничего больше не узнаете о Спирбкѣ… Кто онъ? Чиновникъ, клубный шулеръ, или просто веснушчатый краснорукій гимназистъ выпускного класса?

Никому до васъ нѣтъ дѣла. Интересы пѣшеходовъ поглощены Спирькой, всѣ домашніе ушли, a любимая женщина, навѣрное, забыла и думать о васъ.

Сидите вы, согнувшись калачикомъ въ углу дивана сбоку или сверху у квартирантовъ робкія руки отбивають мѣрный, хватающій за сердце своей опредѣленностью тактъ, a гдѣ-то внизу проходить еще одна пара, и оставляетъ въ вашихъ мысляхъ она расплывающійся слѣдъ, какъ отъ брошеннаго въ мертвую воду камня:

— Нѣтъ, этого никогда не будетъ, Анисимъ Иванычъ…

— Почему же не будетъ, Катенька? Очень даже обидно это отъ васъ слышать…

— Если бы я еще не знала, что васъ…

И прошли.

Романъ, драма, фарсъ проплылъ мимо васъ, a вы въ сторонѣ, вы никому не нужны, о васъ всѣ забыли… Жизнь идетъ стороной; вы почти какъ въ могилѣ. Конечно, можно встать, встряхнуться, надѣть пальто, пойти къ пріятелю, вытащить его и побродить по улицамъ, оставляя, въ свою очередь, въ чужихъ открытыхъ окнахъ обрывки волнующихъ васъ словъ:

— Ты слишкомъ мрачно глядишь на вещи.

— Это я-то?! Ну, знаешь ли… Вѣдь она его не любитъ, ее просто забавляетъ то, что…

Конечно, можно самому превратиться въ такого пѣшехода, вырваться изъ оцѣпенѣлыхъ лапъ тихой печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться съ мѣста. И сидишь, сидишь, a сердце обливается жалостью къ самому себѣ: Забыли!.. Оставили!.. Никому нѣтъ до меня дѣла.

* * *

Я ли одинъ переживаю это, или бываетъ такое же настроеніе у банкировъ, желѣзнодорожныхъ бухгалтеровъ, цирковыхъ артистовъ и магазинныхъ продавщицъ оставшихся по случаю праздничныхъ сумерекъ дома?

О чемъ же вамъ-то грустить, далекіе неизвѣстные товарищи по временному одиночеству? Или никакой тутъ причины и не нужно, a все дѣло въ сумеркахъ, звукахъ рояля и голосахъ пѣшеходовъ подъ окнами?

Вотъ и сегодня: сижу я въ сладкомъ оцѣпенѣніи печали и жалости къ самому себѣ, и рояль рокочетъ басовыми нотами у верхнихъ квартирантовъ, и неизвѣстные мнѣ люди за окномъ переговариваются о далекихъ мнѣ дѣлахъ и интересахъ…

Всѣ бросили меня, бѣднаго, никому я не нуженъ, всѣми забытъ… Плакать хочется.

Даже горничная ушла куда-то. Навѣрное, подумала брошу-ка я своего барина; на что онъ мнѣ, — у меня есть свои интересы, a мнѣ до барина нѣтъ никакого дѣла. Пусть себѣ сидитъ на диванѣ, какъ сычъ.

Боже жъ ты мой, какъ то диво, какъ обидно!

Въ передней звонокъ.

О счастье! Неужели обо мнѣ кто-нибудь вспомнилъ? Неужели я еще не старая кляча, всѣми позабытая и оставленная.

Незнакомая барыня въ лиловой шляпкѣ входить въ мой кабинетъ, садится на стулъ, долго осматриваетъ меня при свѣтѣ зажженныхъ мною лампъ.

— Вотъ вы какой! — говоритъ она внимательно меня оглядывая. — Какъ странно: читаю васъ нѣсколько лѣтъ, a вижу въ первый разъ.

Бодрое настроеніе возвращается ко мнѣ (я не за бытъ!).

— Читаете нѣсколько лѣтъ, a видите въ первый разъ? Печально, если бы было наоборотъ, — усмѣхаюсь я.

— Вы и въ жизни такой же веселый, какъ въ вашихъ разсказахъ?

— А развѣ мои разсказы веселые?

— Помилуйте! Иногда читая ихъ, просто, какъ сумасшедшая, смѣешься.

— Вотъ не думалъ. Когда я пишу свои разсказы я не подозрѣваю, что они могутъ разсмѣшить.

— Еще какъ! Вы знаете, почему я пришла къ вамъ? Я пришла поблагодарить васъ за хорошія минуты, которыя вы доставили мнѣ своими разсказами. Ахъ, вы такъ чудно, такъ чудно пишете…

Почему-то дѣлается жаль уплывшихъ сумерекъ, гулкихъ шаговъ и голосовъ невѣдомыхъ пѣшеходовъ и рояля, который тоже притихъ, будто сообразивъ, что онъ уже не въ тонѣ сумерекъ и голосовъ за окномъ.

— Нѣкоторые ваши разсказы я прямо наизусть знаю…